Освенцим глазами жертв

Симона Вайль, почетный президент Фонда памяти Шоа, Париж, Франция, бывшая узница Освенцима

О ХОЛОКОСТЕ И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯХ

Для всех, кого депортировали, в том числе и для меня, каждый день полон воспоминаний о Шоа. Самым страшным в памяти до сих пор остается чувство унижения: оно намного сильнее, чем воспоминания об избиениях, изнеможении, голоде, холоде или усталости. Нас лишили имен и опознавали лишь по номеру, вытатуированному на руке. Еще нас преследуют воспоминания о тех, с кем нас безжалостно разлучили по приезде в лагерь, и кого, как нам рассказали позднее, прямиком отправили в газовые камеры.

Меня, мою мать и сестру депортировали в Освенцим в апреле 1944 года. После недельного пребывания в Дранси, транзитном лагере для французских евреев, нас всех запихнули на три ужасных дня в запломбированные вагоны для скота, почти без пищи и воды, не сообщая о пункте назначения. Моего отца и брата депортировали в Каунас (Литва) в эшелоне из 850 мужчин, из которых выжило лишь порядка 20 человек. Мы до сих пор не знаем о судьбе погибших, в том числе моего отца и брата.

Мы прибыли в Освенцим посреди ночи. Все было устроено так, чтобы до смерти запугать нас: ослепляющие прожектора, лай эсесовских собак, одетые как каторжники заключенные, которые вытаскивали нас из вагонов.

Доктор Менгеле, главный в СС специалист по отбору, самолично решал, кого вести в лагерь, а кого сразу же отправлять в газовые камеры. Это было чудо, что всех нас - меня, мать и сестру, - впустили в лагерь.

Мы работали более 12 часов в день на тяжелых земляных работах, которые, как оказалось, были большей частью бесполезными. Нас почти не кормили. Но все же наша судьба была еще не самой худшей. Летом 1944 года из Венгрии прибыли 435 000 евреев. Сразу после того, как они покинули поезд, большинство из них отправили в газовую камеру. Те из нас, кто знал, что их ждет, были охвачены ужасом. Я до сих пор помню выражение их лиц, тех женщин с детьми на руках, те толпы людей, которые не подозревали о своей судьбе. Это самое ужасное из всего того, чему я стала свидетелем в Освенциме.

Мне, моей матери и сестре повезло, что в июле нас отправили в небольшой лагерь, где условия труда и дисциплина были не такими суровыми. А вечером 18 января 1945 года мы покинули лагерь. Нас заставили идти свыше 70 км под эсэсовскими ружьями. Два дня мы провели в ожидании в огромном лагере в Глейвице, затем же нас набили в открытые вагоны, в которых повезли через Чехословакию, Австрию и Германию, чтобы в конечном итоге доставить в лагерь Берген-Белсен. Добралась лишь половина из нас, остальные погибли от холода и голода. В Берген-Белсене не было ни отборов, ни газовых камер. Зато сыпной тиф, холод и голод всего лишь за несколько месяцев уничтожили десятки тысяч депортированных в этот лагерь.

В конце концов, 15 апреля нас освободили британские войска. Я до сих пор вижу объятые ужасом лица солдат, которые, глядя со своих танков, обнаружили тела, брошенные друг на друга вдоль дороги, а также шатающихся скелетов, в которых мы превратились. Мы не кричали от радости, было лишь молчание и слезы. Я думала о своей матери, которая месяцем раньше погибла от истощения и тифа. В течение последовавших за нашим освобождением недель еще многие умерли из-за нехватки медицинской помощи.

Когда мы с сестрой вернулись домой во Францию, уже несколько месяцев как страна была освобождена. Никто не хотел слышать или говорить о депортациях, о том, что мы видели и пережили. Что касается тех евреев, которые не подвергались депортации, т.е. трех четвертей евреев, живших в то время во Франции, то большинству из них было невыносимо слушать нас. Другие же предпочитали вообще ничего не знать. Действительно, мы даже не подозревали, насколько жутко звучали наши рассказы. Поэтому приходилось говорить о лагерях между собой, т.е. теми из нас, кто был депортирован. Даже сегодня эти воспоминания постоянно подпитывают наш дух и, я бы даже сказала, наши беседы, потому что, как ни странно, когда мы говорим о лагерях, нам приходится смеяться, чтобы не расплакаться.

Шоа – это не только то, что произошло в Освенциме. Эта трагедия залила кровью весь европейский континент. Процесс обесчеловечивания порождает нескончаемый поток размышлений о совести и достоинстве людей,  напоминая нам о том, что худшее всегда возможно.

***

Мордехай Цирульницкий, бывший заключенный N 79414

ДВАДЦАТЬ ШЕСТЬ МЕСЯЦЕВ В ОСВЕНЦИМЕ

(Из "Черной книги")

...2 января 1943 года я был зачислен в команду по разборке вещей, прибывающих в лагерь заключенных. ... Часть из нас занималась разборкой прибывавших вещей, другие - сортировкой, а третья группа - упаковкой для отправки в Германию. Ежедневно отправлялись в разные города Германии по семь-восемь вагонов вещей. Старые, изношенные вещи отправлялись на переработку в Мемель и Лодзь.

Работа шла беспрерывно круглые сутки, и днем и ночью, и все же нельзя было с ней справиться - так много было вещей.

Здесь, в тюке детских пальто, я нашел однажды пальто моей младшей дочурки - Лани.

Уже вскоре после того как я начал работать в этой команде, я узнал о газовых камерах, о крематориях, где ежедневно сжигались тысячи людей, я узнал о судьбе всех тех, кому не посчастливилось попасть в рабочие команды, и понял, что та же судьба постигла и мою семью. Люди ослабевшие, истощенные, больные, негодные для рабочих команд неизменно "газировались", а на их место присылались другие. Однажды, в сильный мороз, эсэсовцы заставили целую группу работать раздетыми. Через два часа люди были совершенно обморожены. Работа встала. Эсэсовцы избили людей палками, те же, кто не выдержал экзекуции и свалились, были отправлены в "газ".

...В одном из греческих транспортов был доставлен детский дом. На железнодорожной платформе эсэсовцы хотели отделить от детей прибывшую вместе с ними воспитательницу. Она категорически отказалась оставить детей одних хотя к этому моменту для всех прибывающих была уже ясна ожидающая их участь. Не подействовали ни уговоры ни попытки насильно оторвать ее. Так и ушла вместе с ними в газовую камеру.

...Зимою, в начале 1944 года, вернувшись однажды с работы в поздний час, когда "аппель" давно уже должен был быть закончен, мы застали весь лагерь во дворе. По общему настроению мы поняли, что произошло нечто очень серьезное. И действительно, оказалось, что произошло событие, весьма встревожившее гитлеровцев. В одном из транспортов, доставленных из Франции, была молодая еврейская женщина. Когда ее, уже голую, повели к газовой камере, она стала умолять рапортфюрера Шилингера, руководившего газованием, оставить ее в живых. Шилингер стоял, засунув руки в карманы, и, покачиваясь на ногах, смеялся ей в лицо. Сильным ударом кулака в нос она свалила Шилингера на землю, выхватила его револьвер, несколькими выстрелами убила наповал его и еще одного эсэсовца, а одного ранила.

***

Станислава Лещинская, бывшая узница Освенцима

СВИДЕТЕЛЬСТВО ПОЛЬСКОЙ АКУШЕРКИ ПАНИ СТАНИСЛАВЫ ЛЕЩИНСКОЙ 

«Из тридцати пяти лет работы акушеркой, два года я провела как узница женского концентрационного лагеря Освенцим-Бжезинка, продолжая выполнять свой профессиональный долг. Среди огромного количества женщин, доставлявшихся туда, было много беременных. Функции акушерки я выполняла там поочередно в трех бараках, которые были построены из досок, с множеством щелей, прогрызенных крысами.

Внутри барака с обеих сторон возвышались трехэтажные нары, на которых размещались на грязных соломенных матрасах по три или по четыре женщины. Солома давно стерлась в пыль, и больные женщины лежали на почти голых не струганных досках, к тому же с сучками, впивавшимися в тело.

Посередине, вдоль барака, тянулась печь, сложенная из кирпича, с топками по краям. Она была единственным местом для принятия родов, так как другого сооружения для этой цели не было. Топили печь изредка. Поэтому донимал холод: мучительный, пронизывающий, особенно зимой, когда с крыши свисали длинные сосульки.

О необходимой для роженицы и ребенка воде я должна была заботиться сама, но для того чтобы принести одно ведро воды, надо было потратить не меньше двадцати минут.

В этих условиях судьба рожениц была плачевной, а роль акушерки — необычайно трудной: никаких асептических средств, никаких перевязочных материалов. Сначала я была предоставлена сама себе; в случаях осложнений, требующих вмешательства врача-специалиста, например, при отделении плаценты вручную, я должна была действовать сама. Немецкие лагерные врачи — Роде, Кениг и Менгеле считали, что, оказывая помощь представителям другой национальности, они «унижают» звание германского врача, поэтому взывать к их помощи для меня было исключено. Позже я несколько раз пользовалась помощью польской женщины-врача, Ирены Конечной, работавшей в соседнем отделении. А когда я сама заболела сыпным тифом, большую помощь мне оказала врач Ирена Бялувна, заботливо ухаживавшая за мной и за моими больными.

О работе врачей в Освенциме не буду упоминать, так как то, что я наблюдала, превышает мои возможности выразить словами величие призвания врача и героически выполненного долга. Подвиг врачей и их самоотверженность запечатлелись в сердцах тех, кто никогда уже об этом не сможет рассказать, потому что они приняли мученическую смерть в неволе. Врач в Освенциме боролся за жизнь приговоренных к смерти, отдавая свою собственную жизнь. Он имел в своем распоряжении лишь несколько пачек аспирина и огромное сердце. Там врач работал не ради славы, чести или удовлетворения профессиональных амбиций. Для него существовал только долг врача — спасать жизнь в любой ситуации.

Женщина, готовящаяся к родам, вынуждена была долгое время отказывать себе в пайке хлеба, за который можно было достать простыню. Эту простыню она разрывала на лоскуты, и они служили пеленками для малыша. Стирка пеленок вызывала много трудностей, особенно из-за строгого запрета покидать барак, а также невозможности свободно делать что-либо внутри него. Выстиранные пеленки роженицы сушили на собственном теле.

До мая 1943 года все дети, родившиеся в освенцимском лагере, были зверским способом умерщвлены: их топили в бочонке. Это делали медсестры Клара и Пфани. Первая была акушеркой по профессии и попала в лагерь за детоубийство. Поэтому она была лишена права работать по специальности. Ей было поручено совершать то, для чего она была более пригодна. Она была назначена старостой барака. Для помощи к ней была приставлена немецкая уличная девка Пфани. После родов младенца уносили в комнату этих женщин, где детский крик обрывался и до рожениц доносился плеск воды, а потом… роженица могла увидеть тельце своего ребенка, выброшенное из барака и разрываемое крысами.

В мае 1943 года положение некоторых детей изменилось. Голубоглазых и светловолосых детей отнимали у матерей и отправляли в Германию с целью денационализации. Пронзительный плач матерей провожал увозимых малышей. Пока ребенок оставался с матерью, само материнство было лучом надежды. Разлука была страшной.

Еврейских детей продолжали топить с беспощадной жестокостью. Не было речи о том, чтобы спрятать еврейского ребенка или скрыть его среди нееврейских детей. Клара и Пфани попеременно внимательно следили за еврейскими женщинами во время родов. Рожденного ребенка татуировали номером матери, топили в бочонке и выбрасывали из барака.

Судьба остальных детей была еще хуже: они умирали медленной голодной смертью. Их кожа становилась тонкой, словно пергаментной, сквозь нее просвечивали сухожилия, кровеносные сосуды и кости.

Среди многих пережитых там трагедий особенно живо запомнилась мне история женщины из Вильно, отправленной в Освенцим за помощь партизанам. Сразу после того, как она родила ребенка, кто-то из охраны выкрикнул ее номер (заключенных в лагере вызывали по номерам). Я пошла, чтобы объяснить ее ситуацию, но это не помогло, а только вызвало гнев. Я поняла, что ее вызывают в крематорий. Она завернула ребенка в грязную бумагу и прижала к груди... Ее губы беззвучно шевелились, — видимо, она хотела спеть малышу песенку, как это иногда делали матери, напевая своим младенцам колыбельные, чтобы утешить их в мучительный холод и голод и смягчить их горькую долю. Но у этой женщины не было сил... она не могла издать ни звука, — только большие слезы текли из-под век, стекали по ее необыкновенно бледным щекам, падая на головку маленького приговоренного. Что было более трагичным, трудно сказать — переживание смерти младенца, гибнущего на глазах матери, или смерть матери, в сознании которой остается ее живой ребенок, брошенный на произвол судьбы.

У меня до сих пор не было возможности передать Службе Здоровья свой акушерский рапорт из Освенцима. Передаю его сейчас во имя тех, кто уже никогда не сможет рассказать миру о причиненном им зле. И если в моем Отечестве, несмотря на печальный опыт войны, могут возникнуть тенденции, направленные против зародившейся жизни, то я надеюсь на голос всех акушеров, всех настоящих матерей и отцов, всех порядочных граждан в защиту жизни и прав ребенка».